Сегодня мы начинаем публиковать отрывки из приложения к книге Л.А. Вознесенского «Истории ради» (М., Республика. 2004). Автор текста – Лидия Васильевна Судакова (1909-1990). И хотя события прошлых лет даны через призму восприятия конкретного человека, а, значит, в какой-то мере субъективны, мы все же получили возможность увидеть живую картину минувшей жизни Андогских сел, расположенных в царском по красоте природы месте.

В селе Никольском, более известном как Андогские села или просто «Села», церковный совет получил разрешение духовной консистории на включение в штат церкви должности дьякона (до этого были только священник и псаломщик). Начались поиски подходящей кандидатуры, и «разведка» доложила о непьющем, голосистом и знающем службу псаломщике в Петухе. К отцу явились «делегаты» с предложением перейти в Никольское пока псаломщиком, но с перспективой в ближайшее время стать дьяконом. В семье ожидалось дальнейшее увеличение, и продвижение по службе было очень кстати. Отец дал согласие, переезд состоялся, однако неожиданно он оказался связанным с горем и осложнениями: почти одновременно с этим умер Вася и, наряду с вселением в дом псаломщика, появилась на местном кладбище родная могилка. Правда, скоро родился другой мальчик – Петя.

Название «Андогские села» первоначально объединяло три близко расположенных села: Никольское, Стан и Пречистое, хотя собственно на реке Андоге стояло только Никольское, а Стан и Пречистое были расположены на ее притоке – реке Шулме.

Во всех трех селах священники – Троицкий, Братолюбов и Архангельский – были из потомственных «духовных династий», о чем уже говорят их фамилии. Рождались же эти фамилии в духовных семинариях, где было принято семинаристов Петровых, Ивановых, Федоровых и т.д. переименовывать либо по названиям праздников (Троицкий, Успенский, Введенский, Рождественский), либо по наименованиям мест, упоминаемых в Священном Писании (Вифлеемский, Иерусалимский, Назаретский), либо по драгоценным камням (Изумрудов, Гранатов, Алмазов), либо по добрым качествам (Братолюбов, Мудролюбов, Любомиров, Миловидов, Добролюбов и т.д.). Вторжение в эту среду «мужика» Судакова было встречено без удовольствия. Пока он был псаломщиком, отношения еще оставались нормальными, но, когда встал вопрос о дьяконстве, этому было оказано длительное сопротивление. Сначала в консисторию послали сообщение, что для дьякона нет жилья. Церковный совет откупил помещение бывшего акушерского пункта, пустовавшее в связи с тем, что в это время была отстроена в Андоге больница. Дом разобрали, перевезли поближе к церкви и снова собрали (между прочим, этот дом, проданный сестрой Зоей где-то в 40-е годы и еще раз перестроенный, стоит до сих пор, и в нем живет семья Вороновых). После революции встал вопрос о том, что он как церковное имущество должен быть передан государству, но староста дал подписку, что деньги на покупку дома он получил от отца. Я не уверена, что это так и происходило. Откуда бы многосемейному дьякону взять эти деньги? Но, возможно, тогдашней власти не очень хотелось выбросить на улицу семью, где уже было семь детей, и она удовлетворилась этой распиской. Таким образом, вопрос с жильем был решен. Тогда выдвинули другой аргумент – кандидат в дьяконы не имеет никакого образования, поскольку никогда нигде не учился. Отцу предложили сдать экзамены на звание народного учителя. Он купил учебники и без какой бы то ни было помощи самостоятельно подготовился и сдал эти экзамены (с тех пор у него долго сохранялась любовь к самостоятельным занятиям. Уже когда мы учились в школе, он иногда брал наши учебники и с увлечением решал задачи). После этого и состоялось посвящение.

С Братолюбовым и Архангельским у него позднее практически не было точек соприкосновения, а Троицкий продолжал писать на него доносы. Сначала он делал это сам, потом появился при церкви псаломщик Василий Егорович (фамилии не помню), которого в начале первой мировой войны взяли в армию, а его жену Троицкий использовал как автора доносов. Оставшись одна, без мужа и средств к существованию, она, по-видимому, растерялась и, вероятно, получая от Троицкого какую-то помощь, в свою очередь «помогала» ему в травле дьякона. Если доносы, исходившие от самого Троицкого, были в какой-то мере правдоподобны, то подписанные Еленой Васильевной представляли дикую ложь. Например, она писала, что посадила садик, ягодные кустарники, а дьякон их выдергал и побросал в реку, что она весь день сидит, заперла дверь и с минуты на минуту ждет, что он ворвется и убьет ее. Никакого намека на доказательства не было, но в консистории против отца все же возбудили «дело», и до самой революции он был под консисторским судом.

Еще до перехода в дом, построенный для дьякона, родилась я. Обычно рождение девочки принимается с меньшим удовольствием, чем мальчика, но у мамы до меня было подряд четыре мальчика, и поэтому она обрадовалась девочке, тем более что родилась я здоровой и крупной (11 фунтов, т. е. примерно 4,4 кг). Где-то я читала, что каждый человек в какой-нибудь период своей жизни бывает красив. К сожалению, у меня период, когда я была красавицей, пришелся на такое время, в которое я еще не была способна это оценить, – в возрасте 8-9 месяцев. Когда мама держала меня на руках, румяную, улыбчивую, ясноглазую, соседки говорили: «Ну, Михайловна, первая дочка у тебя хороша, а эта еще лучше». В то время маме трудно было справляться с четырьмя маленькими детьми и разросшимся хозяйством, в котором уже были лошадь, корова, овцы, большой огород, ягодники, поэтому была взята домработница Татьяна. Она из деревни Пусторадицы, вышла замуж, но муж ее нещадно бил и изуродовал так, что она уже не могла иметь детей. В конце концов она от него ушла и до конца жизни прожила в нашей семье. Всех нас, ребят,  она очень любила, но в моей жизни сыграла «роковую» роль.

В декабре 1909 г. в Андоге была эпидемия черной оспы. Болезнь проходила очень тяжело, многие умирали, а из оставшихся в живых больше половины ослепли – говорили, что у них «лопнули глаза». Как-то вечером родители ушли в гости, а Татьяна, нянчившая меня, заскучала и очень обрадовалась, когда в дверь постучала незнакомая женщина, попросившая пустить ее погреться. Татьяна разрешила ей полежать на печке, а потом принялась ставить самовар и дала незнакомке подержать меня. Женщина, отогревшись, ушла в больницу, где ее и положили с диагнозом «оспа». Вернувшиеся родители очень встревожились, мне сделали прививку, но она не помогла (вероятно, слабая вакцина уже оказалась подавлена более сильной инфекцией начавшейся болезни), и я заболела оспой.

Болезнь проходила очень тяжело. По-видимому, у меня была изъязвлена не только кожа, но и слизистые, т.к. есть я не могла, только время от времени открывала рот, и мне осторожно вливали немного воды или молока. Кроме того, чтобы спасти глаза, родители смачивали мне лицо каким-то раствором. Возможно, благодаря этому глаза удалось сохранить, но язвы на коже размачивались, и корочки с них смывались, в результате лицо было сильно изуродовано. Было мне от роду 9 месяцев, и в этом возрасте кончилась моя красота. Последнюю неделю я уже не открывала глаз, не ела, не пила и не подавала голоса. Меня посчитали умершей, отец принес доски и начал готовить гроб, а Татьяна взяла веревочку и пошла измерить длину «трупа», чтобы определить размеры гроба. К удивлению семьи, она почти прибежала назад с возгласом: «Девка-то глаза открыла!».

Больше в семье никто не заболел, а я довольно быстро поправилась, но если другими детьми восхищались, то я с этого времени стала объектом сожаления. Как обычно в деревне, его высказывали в моем присутствии, и я это понимала и запоминала. Мама рассказывала, что как-то в возрасте четырех лет я долго смотрела в ручное зеркало, потом положила его и со вздохом сказала: «Ну и страшна же я». У нее «сердце замерло», и с этих пор, когда речь заходила о моей наружности, стали говорить, что, когда я буду взрослеть, кожа растянется и «ямочки» сгладятся. Они, конечно, не сгладились, но со временем стали менее заметны. вначале кожа была смугло-розовая, а оспины совершенно белые, позднее цвет лица стал ровный, и случалось, что не очень внимательные люди не замечали их.

Опять из всей семьи только меня зацепила еще одна эпидемия, опасная для глаз, – трахома, и тоже в ясельном или детсадовском возрасте. Не знаю, было ли так в действительности или я видела это во сне, но самое мое раннее воспоминание связано со сделанным тогда прижиганием век. Я вижу себя очень маленькой, лежащей на высоком белом столе, плотно во что-то завернутой, и один человек в белом стоит у стола сбоку, а второй берет меня обеими руками за голову. Эта картина уже была у меня в памяти, когда я начала осознавать себя.

Все, о чем говорилось до сих пор, я отношу к своему досознательному периоду, о котором я знала в основном со слов матери. Теперь пора рассказать о том, что я уже видела сама, и прежде всего, о моей «малой родине» – Андоге (большой Родиной я называю Россию).

 (Продолжение следует).