Около села в Андогу впадала река Шулма, и место это называли Устьем. В отличие от Андоги, истоки Шулмы находились в болотах, из которых вытекали две маленькие речки – Кумсара и Казара. Сливаясь, они и образовывали Шулму. Это была речка тихая, с медленным, спокойным течением, местами песчаным, местами илистым, заросшим водорослями дном, маленькими островками и тихими заводями. Должно быть, ее тихой воде трудно было пробиваться через препятствия, чаще она их огибала, поэтому русло ее очень извилисто, с массой поворотов. Вдоль левого берега обильно росли желтые кувшинки, а у самого устья поверхность реки сплошь покрыта листьями и цветами водяной лилии (белой кувшинки). Шулма была богата рыбой, которая, как и сама река, была более «степенной» – налимы, окуни. В несметном количестве водились в ней мелкие (от 2 до 6 сантиметров длиной) темные рыбки, которые в разных местах назывались по-разному. У нас они назывались «хохолье» (научного названия их я не знаю). Стоило войти в воду, как целый рой их собирался вокруг ног, легонько тыкаясь в кожу. Одно время мы кормили ими уток. Для этого требовалось только опустить в воду решето, подождать, пока в него набьется целая куча рыбок, поднять его и высыпать улов в ведро. Из-за болотного происхождения или, может быть, из-за обилия живности (водоросли, рыбы, пиявки, стрекозы и т. д.) вода в Шулме была не такая вкусная, как в Андоге, и ее брали для скота, стирки, полива, а для питья и кухни использовали воду Андоги или брали ее из ключей, кое-где подпитывавших Шулму. Кроме того, в селе было много колодцев и небольшой пруд.

В отличие от лесистых берегов Андоги, берега Шулмы были густо заселены, на них располагались два села – Стан и Пречистое и много деревень – Фадеево, Анненская, Туровино, Казариново, Будиморово, Прягаево и т. д. О двух деревнях ходила такая легенда: в 20 километрах находилось село Княжье, в котором, по преданию, жила вдова-княгиня Ольга (конечно, не киевская, а просто вдова какого-то удельного князька). У нее были два сына – Будимир и Казимир, в честь которых и были названы деревни – Будиморовская и Казариново (позднее в местной речи они зазвучали как Будиморовская и Казамирово).

Обе реки – Андога и Шулма – были «сплавные», т. е. по ним весной в половодье после ледохода сплавляли лес. Своеобразно проходил на них ледоход. По Шулме медленно проплывали уже значительно подтаявшие льдины, обычно посередине, в главном течении, почти не касаясь берегов. По Андоге льдины плыли быстро, сталкиваясь между собой и с берегом, казалось, что река наполнена живой хрустящей, крошащейся ледяной массой, которой тесно в русле. Часть льдин у края выпирало па берег, и они медленно таяли, превращаясь в своеобразные ледяные щетки. Сверху сохранялась сплошная ледяная корка, из-за которой льдина казалась целой, а снизу она превращалась в скопление ледяных иголок длиной 15-20 и толщиной 1,5-2 сантиметра.

Стоило такую подтаявшую льдину толкнуть ногой, как она с удивительно мелодичным хрустальным звоном рассыпалась в кучу иголок. Это являлось одним из наших весенних развлечений.

Вероятно, из-за обилия деревьев в прибрежных лесах, где зимой скапливалось много снега, половодье было буйным и обширным, маленькая Шулма становилась шириной почти как Волга у нынешнего Горького. По Шулме лес сплавляли гонками (бревна «сплачивали», т. е. делали плоты: толстые бревна располагали параллельно и с двух концов клали поперек жердь или более топкое бревно, связывая лес «вицами». Это и называлось «вязать плоты». Затем пять-шесть плотов скрепляли последовательно, один за другим и на двух крайних укрепляли «потеси» – обтесанные в виде тяжелого весла бревна. Это и называлось гонкой. Движениями потеси гонку удерживали на середине реки или «прибивали» к берегу.

Когда я училась в Вахонькинской школе, которая находилась в трех километрах выше по Шулме, мы иногда приезжали домой на гонках. Для этого после уроков бежали на берег и, завидев приближавшуюся гонку, кричали: «Дядя, прибейся к берегу!» Обычно нам не отказывали и, ворочая тяжелой потесью, подгоняли гонку к берегу, с которого мы горохом сыпали на нее. Когда река доносила гонку до нашего села, следовала опять просьба «прибиться к берегу», и теперь с нее на землю прыгала довольная школьная мелкота. Иногда, недопрыгнув до берега, мы попадали в воду, но начерпанная в сапоги она не огорчала, т. к. дом уже близко и мокрые портянки высушивались на печи.

В 1913-1914 гг. по Шулме сплавляли и пиленый лес (тес) баржами, или, как их называли у нас, «барками», которые строились из того же свеженапиленного теса. Возможно, они были не так уж велики, но нам в то время казались громадными, и до сих пор у меня сохранилось впечатление, как красиво выплывали из-за поворота реки эти, как-то по особенному чистые, желтовато-белые корабли. Двигались они за счет течения реки, а для того, чтобы направлять их по фарватеру, на носу и корме делались отверстия, в которых, как на гонках, укреплялись весла. Кажется, эти весла уже не назывались потесями.

Позднее, по-видимому, в верховьях Шулмы перестали пилить тес, и барки больше не приходили. По Андоге лес сплавляли чаще кошмами – для них использовали бревна меньшего диаметра и меньшей длины и складывали их не в один слой, как в гонках, а многослойными пакетами. Такие пакеты также связывались по типу гонок, но из меньшего количества плотов, и, кажется, скреплялись они не по торцам бревен, а в поперечном положении (в последнем не совсем уверена). Сплав гонок и кошм был делом далеко не спокойным, бывало, что на крутых поворотах при ударах о берег или о крупные камни плоты отрывались или вообще рассыпались. Гонщики пытались их собрать, а если это не удавалось, то возвращались домой, не получая никакой платы, даже когда это случалось уже в конце пути.

Работа очень тяжелая, обычно гонщиками были мужчины, женщины шли на нее редко, и их ставили только на кормовое весло, то есть на менее ответственный участок, поскольку направление в основном задавалось положением первого плота. Иногда одну гонку сплавляло несколько гонщиков. В этом случае обычно на среднем плоту ставили шалаш, где отдыхали те, кто оказывался свободен от работы. Чаще гонщиков было двое. На прямых участках реки каждый стоял у своего весла и только изредка «бил» им. На поворотах или при какой-то опасности (большие подводные камни, сильное течение, которое гонит на берег, мельничная плотина и т. д.) начиналась бешеная потогонная работа. Весла били непрерывно, главный гонщик выкрикивал резкие приказания, подсобники бегали, перескакивая с плота на плот, от одного весла к другому, где нужна помощь, и с облегченным вздохом вытирали пот, когда опасное место оставалось позади. В миниатюре повторялась картина сплава барж мимо скал-«бойцов» на уральских реках, описанная в литературе.

Когда вода немного спадала (реки были полноводны, но уже входили в свои берега), начинался сплав леса «молем», т. е. отдельными, несвязанными бревнами. Они плыли, покрывая реку сплошным слоем, так что более удалые и ловкие ребята могли перебегать по ним через реку, хотя это довольно опасно. Если бегущий попадал на тонкое бревно или на край, особенно на более тонкую верхушку бревна, случалось, что они, не выдержав тяжести, опускались, и смельчак оказывался в воде между движущимися бревнами или хуже того – под ними. Иногда поток бревен натыкался на какое-нибудь препятствие или просто вставшее поперек бревно и останавливался. На эти бревна налезали другие, подплывавшие сзади, и образовывался «залом» – беспорядочное нагромождение бревен, запрудившее реку. На залом взбирались самые опытные и сильные сплавщики, баграми вытаскивали из него и пускали по реке отдельные бревна и восстанавливали движение. Эта работа тоже очень опасная. Случалось, что после того, как удавалось вытащить застрявшее бревно, вся масса залома начинала двигаться, и сплавщик, прыгая что есть духу с плывущего скользкого бревна на такое же другое, мчался к берегу. Попасть между бревнами означало гибель или, в лучшем случае, переломы, раны и синяки.

Недалеко от устья Шулмы (впадения ее в Андогу), как раз против нашего дома, сплавщики делали остановку. Не знаю, вызывалась ли она усталостью и потребностью в отдыхе перед выходом в быструю Андогу или необходимостью провести учет сплавляемого леса. На берегу в нескольких местах были вбиты в землю, плотно друг к другу, 15-16 толстых кольев, образовывавших своего рода искусственные пни высотой сантиметров 35-40. К ним канатами причаливали гонки на ночь, а иногда и на два-три дня. Гонки размещались в несколько рядов – первый у берега, следующие параллельно им, так что получался бревенчатый настил чуть не через всю ширину реки, и мы, ребятишки, любили бегать по нему, перескакивая с плота на плот. Один раз эта забава чуть не стоила мне жизни. Расстояние между плотами соседних гонок в одном месте оказалось довольно большим, и, чтобы перепрыгнуть его, я встала на самое крайнее бревно, а оно было то ли плохо привязано, то ли отвязалось в пути и от моего толчка ушло под воду. Очутилась в воде и я, причем сильное течение положило меня на спину и потащило под гонку. К счастью, я успела одной рукой уцепиться за вицу, связывающую бревна, а на соседней гонке работал брат Петя – перебирал и пересчитывал ворох запасных виц. Крикнуть я не успела, но он увидел, что мелькавшее на гонках розовое платьишко вдруг исчезло, бросился к месту, где оно должно было быть, и увидел над водой судорожно вцепившуюся в вицу ручонку и половину головы с вытаращенным глазом – все остальное было уже под гонкой. Он меня и вытащил. Испугаться в этот момент я еще не успела, но, уже стоя на берегу, увидела, что на дороге к дому стоит, разговаривая с какой-то женщиной, мама. И вот тут я очень испугалась, что мне за это купанье крепко влетит. Подбежавшая сестра Зоя быстро сообразила, что за компанию достанется и ей (она тоже бегала по гонкам), поэтому мы быстро составили и реализовали общий план – крепко сцепились, причем она встала с той стороны, с которой нас могла видеть мама, и что есть духу промчались мимо разговаривавших женщин. Дома я переоделась и расстелила мокрое платье на печке, на кирпичах, чтобы быстрее высушить. Высохло оно быстро, но от кирпичей покрылось мелкими рыжими крапинками. К счастью, мама этого не заметила, но Петя несколько дней пугал меня. Когда семья собиралась за столом, он вдруг начинал разговор о том, как некоторые малыши бегают по гонкам, или вдруг спрашивал меня, холодная ли вода в Шулме, но, видя, как я при этом замираю, прекращал разговор и так меня и не выдал.

При сплаве леса молем в этом же месте делалась «запань» – плавучий мост шириною в три-четыре бревна и длиною от одного берега до другого с перерывом посредине, перекрытый мостиком. В промежуток свободной воды под мостиком сплавщики баграми проталкивали по одному бревна, скопившиеся выше запани. Не знаю, делалось ли это для счета бревен, доплывших до конца Шулмы, или, скорее, для того, чтобы в устье не образовывался залом. Шулма впадала в Андогу под прямым углом, поэтому плывущие по ней бревна должны сделать крутой поворот, и если бы это была сплошная масса, то она легко могла тут застрять, а одиночные бревна благополучно заворачивали в Андогу. Изредка случалось (на моей памяти один раз), что при сильном напоре воды и скопившихся бревнах запань прорывало, и бревна начинали идти сплошной массой, но этот прорыв сплавщики быстро ликвидировали. Так подробно я пишу о сплаве, потому что в детском сознании все это: весна, солнце, первая травка, ширь разлившейся реки, энергично снующие фигуры сплавщиков, деловой гам (иной раз и с крепким словом) – сливалось в своего рода праздник и являлось одной из достопримечательностей Андоги (уже не реки, а местности).