Название «Андога» или «Андогские села» объединяло три села, несколько окружающих их деревень и, по-видимому, расположенный в трех километрах от Никольского, ниже по реке, Филиппо-Ирапский мужской монастырь. Местность получила название от реки Андоги, которая была главной водной артерией. В нее впадали несколько притоков – реки Шулма, Солохта и ручьи – Ирап, Амбуй, Ишкобой, Ингобой. Административное положение Андоги несколько раз менялось. При моем рождении село Никольское относилось к Новгородской губернии, Череповецкому уезду. Какое-то короткое время оно числилось за Череповецкой губернией и уездом, затем надолго было включено в Ленинградскую область (не помню, как тогда назывался район). И, наконец, уже после моего отъезда из Андоги она отошла к Вологодской области, и письма я стала отправлять по адресу: почт. отд. Стан, Вологодской области, Кадуйского района. Таким образом, мои земляки, не уезжая из дома, пожили в трех областях.

Андога находилась в 56 километрах от Череповца, но пользовалась большой известностью, и как в городе, так и в деревнях на вопрос: «Как идти в Андогу?» всегда следовали точные указания. Возможно, это объяснялось тем, что в Никольском проводились ярмарки (в последние годы они здесь возродились - прим. редакции). Выше по реке на ее левом берегу находились деревни Новое и Солохта, а на правом – Митино и Пакино. В Солохте до революции стояло имение барона Таубе, но в 20-е годы дома, по-моему, уже не было (во всяком случае, я его не видела), остались заросли сирени, за которой в пору ее цветения мы в Солохту ходили.

Ниже по реке в трех километрах находился Филиппо-Ирап-ский монастырь. Его название сложилось из названия ручья Ирапа и имени основателя монаха Филиппа, который в давние времена поселился в дремучем лесу у впадения Ирапа в Андогу. В мое время это был уже довольно крупный монастырь с белой каменной оградой, строениями церкви, жилых и хозяйственных помещений и двумя деревянными домами вне ограды – для посетителей монастыря. Из-за исключительно красивого положения и прекрасных экологических условий (чистая река, сосновый бор, обилие даров леса) возник проект организации при монастыре царской дачи, и уже купили икону, с которой монахи предполагали встретить царя, но революция зачеркнула этот план.

Андога выходила из Андозера и почти на всем протяжении протекала через леса. Течение в ней было очень быстрое, вода всегда прохладная и исключительно прозрачная. Само название «Андога» на языке древних, обитавших на ее берегах племен означало «чистая» или «свежая». Кое-где встречались пороги, в которых водилась такая требовательная к чистоте рыба, как хариус. Дно покрывали хорошо промытые быстрой водой камни, среди них встречались и крупные глыбы. Две из них имели собственные имена. Первая – Щерка – плоская плита, она скрывалась под водой. Во время купанья взрослые девушки иногда перетаскивали и ставили на нее нас, малышей, а сами отплывали. Это было очень острое ощущение – стоять на Щерке, зная, что кругом глубоко, и стараться, чтобы сильное течение не сбросило нас с камня. Случилось, одна девочка не удержалась, и я до сих пор помню, как уходила под воду белая детская фигурка с беспомощно растопыренными руками и ногами. На наш крик одна из взрослых девушек подхватила и вытащила на берег «утопленницу». Когда мы немного научились плавать, девушки по-прежнему переносили нас на Щерку (из опасения, что мы не сумеем точно приземлиться на нее), но обратно к берегу мы с ужасом и восторгом плыли сами. У Щерки купались только женщины.

Другой камень назывался Брюхан. Он скрывался под водой в половодье, в другое время торчал посредине реки громоздкой серой глыбой. Впоследствии его взорвали, т. к. он мешал сплаву леса. Из-за большой глубины и быстрого течения Андоги у Брюхана купались одни мужчины, и переплыть в этом месте реку считалось, если не подвигом, то, по крайней мере, поводом для гордости.

Было на Андоге еще одно «специализированное» место для купания – Ямка, куда ходили только дети. Здесь недалеко от берега находился небольшой островок, наткнувшись на который быстрая Андога обегала его с двух сторон, и за ним образовывалась своего рода «тень» от напора воды – тихая заводь, где вода не уносила песок, а, наоборот, взвешенные в ней частицы оседали на дно, поэтому здесь оно было не каменистое, как в основном русле, а мягкое. Густые заросли ивы и ольхи на берегу и на островке зелеными стенками отгораживали этот уютный уголок. Дно от берега к островку плавно понижалось, и, соответственно, увеличивалась глубина, поэтому здесь копошились самые маленькие, и по мере того, как они подрастали, подбирались ближе к островку. Это тоже становилось испытанием на смелость: сначала идешь уверенно, пока вода по колени, по грудь, по шею, затем она доходит до подбородка, с замиранием сердца делаешь еще шаг-другой, уже касаясь дна только кончиками пальцев ног, вода доходит до рта – и тут быстрым толчком отбрасываешь себя назад, на более мелкое место. Определения: «пошли на Щерку», «на Ямку», «к Брюхану» – были всем понятны без уточнений.

Правый берег Андоги был высоким и крутым, причем понизу, у кромки реки, росли ольха и береза, местами перевитые диким хмелем, сам склон покрывала трава, в которой пряталась земляника, а поверху шел хвойный лес. Говорили, что, начинаясь здесь, в Новгородской губернии, он простирается на север в Олонецкую и Архангельскую губернии. Был он очень богат грибами и ягодами. Грибы росли не только под деревьями, но и в колеях дороги, и, когда по ней проезжала телега, грибы хрустели под колесами. За белыми, рыжиками, маслятами, подосиновиками ходили ребята с корзинками. А для заготовки болотных грибов: груздей, волнушек и других – запрягали лошадь, ставили на телегу гуменные кузова, которые вечером привозили полными, и солили эти грибы в кадках. Сыроежки (по-местному  «поплаухи») считали несъедобными грибами – поганками, и их не брали. Позднее, встретив в книгах название «сыроежки», я долго гадала, что это за грибы, которые можно есть сырыми, и только уже студенткой узнала, что это наши «поплаухи». Их красочные шляпки и снежно-белые ножки красивы, но считалось, что это такая же бесполезная красота,  как у  мухомора,  и  ребята часто на ходу презрительно сшибали их ногами. Набор ягод состоял из земляники, черники, голубики (у нас ее называли «гоноболь»), брусники, морошки, клюквы. Много было рябины, меньше – черемухи. Обильно плодоносила крушина (местное название – «волчья ягода»), но ее ягоды несъедобны.

Левый берег был ниже и у самой реки часто занят заливными лугами с исключительно богатым и буйным разноцветьем трав. Сейчас луга скашивают при бутонизации трав, когда они еще не успевают дать семена. В результате все однолетники вымирают и остаются только многолетники, в основном злаковые травы, поэтому луга стали очень скучными, однообразно зелеными. Думаю, что в этом есть и еще одна потеря – сено с таких лугов раньше тоже имело богатый ботанический и, вероятно, витаминный, минеральный, фармакологический (в смысле содержания целебных трав) и т. д. состав. Теперь оно чисто злаковое. И наконец, может быть, самое несущественное с точки зрения пользы, но, например, для меня серьезное огорчение в том, что в детстве луг был «полон открытий». Как бы много ни знала я трав, но почти каждый раз удавалось найти новое, еще неизвестное растение, редко встречающееся, но тем более интересное. Теперь, по-моему, для того чтобы иметь представление о составе травостоя, можно и не заходить в глубь луга, достаточно внимательно присмотреться с обочины.

Как правило, дальше от реки полоска заливного луга и по левому берегу Андоги замыкалась лесом. Вообще в Андоге я не видела линии горизонта - даль всегда закрывалась деревьями. С трех сторон это был лес, с четвертой – поля, но они разделялись перелесками, и ближайший из них все равно закрывал горизонт. Леса исключительно хвойные (ель, сосна), а перелески представляли в основном заросли ольхи. С ними у меня связано забавное воспоминание.

Три километра таких полей с перелесками отделяли наше село от деревни Вахонькино, где была школа II ступени. Зимой, в сильные морозы ученикам младших классов из нашего села было не просто каждый день преодолевать это расстояние. У нас в семье имелись две шубки из овчины, крытые дешевой хлопчатобумажной тканью. Сшиты они были для старших детей и постепенно переходили от одного к другому подрастающим малышам. Фасон стандартный для деревенских шуб того времени: верх облегающий, а от пояса сборки, благодаря которым нижняя часть расходилась колоколом. В начале 20-х годов одна из них досталась мне. Штанов и чулок мы, девчонки, тогда не знали. На ноги наворачивали портянки и надевали валенки, а коленки и выше укрывали и защищали от холода полы шубы. При такой экипировке мы придумали особый способ движения. Собирались на околице села и бегом мчались через первое поле. За это время, особенно на ветру, голые коленки начинали деревенеть от холода, поэтому, добежав до перелеска, где было тише и теплее, мы выстраивались вдоль дороги и приседали, так что полы шубы упирались в дорогу, и под ними получался своеобразный маленький шалаш, под которым коленки постепенно отогревались, и мы форсировали следующее поле. Вероятно, этот рядок присевших вдоль дороги маленьких закутанных живых «пеньков» выглядел со стороны очень смешно.

(Продолжение следует).